с Римским вокзалом — правда, выстроенным на сорок лет позднее, — вполне уместна. Что же поражает в нем, кроме размеров? Архитектура. За основу взята башня Суюмбеки в Казани — очень любопытный и характерный памятник архитектуры XVIII века. Мысль, значит, такая: ты едешь в Казань — вот она тебе уже здесь, в Москве. Мысль, не лишенная остроумия, но, в общем, довольно нелепая. Над всем зданием господствует сделанная с большим вкусом, но абсолютно ненужная уступчатая башня, вариация на тему Суюмбекиной. Фасад здания раздроблен, внутренность перегружена архитектурными, лишенными конструктивного значения деталями. Громадные балки на потолке зала ожидания ничего не несут, они подвешены к потолку, они только украшение в угоду стилю, вернее стилизации.

Общее впечатление: грандиозный терем, сказочный дворец, казанский кремль — все что угодно, только не вокзал. То же впечатление и внутри. Здесь все рассчитано не на спешащего на поезд пассажира, приходящего за пять минут до его отхода, а на пассажира, ожидающего часами. Для него-то, очевидно, и расписаны талантливой кистью Лансере плафоны и стены вокзала. Именно для него, сидящего на своих тюках и чемоданах. А так — начнешь рассматривать и на поезд опоздаешь»[134].

Таково мнение писателя, а вот мнение художника, Каземира Малевича:

«Когда умер во времени почтенный Казанский вокзал (а умер потому, что платье его не могло вместить современный бег), думал я, что на его месте выстроят стройное, могучее тело, могущее принять напор быстрого натиска современности.

Завидовал строителю, который сможет проявить свою силу и выразить того великана, которого должна родить мощь.

Но и здесь оказался оригинал. Воспользовавшись железными дорогами, он отправился в похоронное бюро археологии, съездил в Новгород и Ярославль, по указанному в книге умерших адресу.

Выкопал покойничка, притащил и поставил на радость Москве.

Захотел быть националистом, а оказался простой бездарностью.

Представляли ли себе хозяева Казанской дороги наш век железобетона? Видели ли они красавцев с железной мускулатурой — двенадцатиколесные паровозы?

Слышали ли они их живой рев? Покой равномерного вздоха? Стон выбега? Видели ли они живые огни семафоров? Видят ли верчу — бег едущих?

Очевидно, нет. Видели перед собою кладбище национального искусства, и всю дорогу и ее разветвления представляли кладбищенскими воротами — так оно получилось при постройке, хотящей быть шедевром современности.

Задавал ли себе строитель вопрос, что такое вокзал? Очевидно, нет. Подумал ли он, что вокзал есть дверь, тоннель, нервный пульс трепета, дыхание города, живая вена, трепещущее сердце?

Туда, как метеоры, вбегают железные 12-колесные экспрессы; задыхаясь, одни вбегают в гортань железобетонного горла, другие выбегают из пасти города, унося с собою множества людей, которые, как вибрионы, мечутся в организме вокзала и вагонов.

Свистки, лязг, стон паровозов, тяжелое, гордое дыхание, как вулкан, бросают вздохи паровозов; пар среди упругих крыши стропил рассекает свою легкость; рельсы, семафоры, звонки, сигналы, груды чемоданов, носильщики — все это связано движением быстрого времени, возмутительно медлительные часы тянут свои стрелки, нервируя нас.

Вокзал — кипучий „вулкан жизни“, там нет места покою.

И этот кипучий ключ быстрин покрывают крышей старого монастыря.

Железо, бетон, цемент оскорблены, как девушка — любовью старца.

Паровозы будут краснеть от стыда, видя перед собою богадельню. Чего же ждут бетонные стены, обтянувшие дряхлое тело покойника? Ждут новой насмешки со стороны живописцев, ждут лампадной росписи»[135].

Как видим, автор «Черного квадрата» так и не понял ни Щусева, ни его проекта. Да вряд ли он вообще мог это принять. Другое дело, что приведенные нами мнения очевидцев, не увидевших вокзала в этой грандиозной постройке Щусева, говорят, прежде всего, об образности творческого языка архитектора, создававшего партитуру своей «Хованщины».

В 1930-е годы вместо эмигрировавшего Александра Бенуа и его «Триумфов…» росписью интерьеров Казанского вокзала занялась семья Лансере — отец и сын. Академик и сверстник Щусева Евгений Лансере-старший, разрабатывавший до 1917 года панно на тему «Россия соединяет народы Европы и Азии». Сегодня в Государственной Третьяковской галерее хранится созданное Лансере-старшим панно для зала Правления Московско-Казанской железной дороги под названием «Народы России» размером 200×386 миллиметров. В галерею оно поступило в 1930 году из собрания Щусева.

А через 15 лет Евгений Лансере работал уже в других условиях и над несколько другой темой, которую можно обозначить как «Братских народов союз вековой» (в общем-то, небольшая разница). В таком духе исполнен плафон ресторана, удостоившись похвалы Щусева: «Орнаменты лепили по шаблонам на местах в зале ресторана. Живопись исполнял Е. Е. Лансере в новой советской тематике: живопись он исполнил блестяще и показал себя прекрасным художником-декоратором».

Схожие ощущения выразил и Нестеров: «Я был у Лансере на Казанском вокзале, видел его работы (плафоны, панно) для буфетного зала. Хорошо…» или «Хорошие панно и плафоны написал Лансере на Казанском вокзале (Щусевском). Лансере — милый талантливый человек» (из писем 1933–1934 годов)[136].

Интересно, что характеризуя Лансере-старшего, Щусев называет его… композитором! В 1934 году Щусев писал: «Лансере — рисовальщик и композитор европейской известности».

Сам же Щусев любил себя называть дирижером: «Он сам очень любил говорить, когда я с ним работал в Третьяковской галерее: — „Пойдите продирижируйте, чтобы все было, как надо“. И сам он любил выступать в роли этого организатора труда, дирижера, которому знаком каждый инструмент и знаком исполнитель на этом инструменте, сила его таланта, что можно от него требовать. И от каждого он требовал по тем способностям, которые он безошибочно в человеке угадывал»[137], — вспоминал архитектор Николай Георгиевич Машковцев.

Какие ошеломляющие, опять же музыкальные аналогии приходили на ум Щусеву в процессе творчества! Но разве это удивительно? Вспомним, что князь Щербатов назвал Щусева дирижером. Получается, что сам процесс грандиозной работы, в который Щусев сумел вовлечь стольких незаурядных людей, навевал его участникам такие нестандартные мысли. Да, не зря занялся Алексей Викторович своей, архитектурной «Хованщиной»!

После смерти Лансере-старшего в 1946 году, его замыслы материализовал сын, Евгений Евгеньевич Лансере-младший. Интерьеры Казанского вокзала украсили панно победной тематики.

Следующие 15 лет (после 1926 года) Щусев не прекращал трудиться над проектом вокзала, завершив очередной этап работы перед самой войной в 1941 году. Интересно, что когда он решил облицевать здание вокзала ценным уральским мрамором «уфалей», символизирующим богатство восточных регионов страны, это не было воспринято коллегами как творческая удача: «Для русской архитектурной практики не характерно применение столь ценного материала для наружной отделки зданий. Используя для облицовки вокзала мрамор, Щусев трактовал традиции народного искусства. Вместе с тем мраморная облицовка обозначала появление в архитектуре вокзала новой темы и новых приемов композиции, не приведенных еще по характеру архитектурной выразительности в полное единство с тем основным замыслом сооружения, который был создан до войны»[138]. А ряд искусствоведов и вовсе признали мраморную облицовку испортившей облик вокзала, переодевшегося из красного цвета в белый.

Дело в